Праздничное Евангелие в день Воздвижения Честного и Животворящего Креста Господня

Праздник Воздвижения Креста Господня является двунадесятым праздником — одним из самых главных праздников в Церкви. Это единственный двунадесятый праздник, который не обращает наш мысленный взор к событиям земной жизни Христа и Пресвятой Богородицы, он переносит нас в эпоху более позднюю. В основу этого праздника полагается воспоминание о том, как был обретён Крест, на котором распяли Христа. Весьма показательно, что ставший орудием убийства людьми Бога Крест был обретен накануне начала качественно новой эпохи в истории Церкви Христовой на земле — эпохи, которой суждено будет получить название «константиновская» по имени сына обретшей Крест святой императрицы Елены императора Константина. Заканчивалась эпоха, когда христиане, бездомные, бесприютные, не имевшие ни государства, ни отечества, ни покровительства сильных мира сего, подвергавшиеся постоянным гонениям, жили в ощущении, что все эти неблагоприятные исторические обстоятельства не смогут не только сокрушить, но даже поколебать Церковь, ибо жива она главным своим упованием на только что убитого, только что воскресшего, только что ниспославшего Церкви благодать Святого Духа Иисуса Христа.

И вот прошли годы, прошли века, и мать императора Константина стала участницей обретения Креста Господня. Надо сказать, что в первые века, у первых христиан многое из того, что было связано с Крестной смертью Спасителя, не вызывало особенно добрых и светлых чувств. Для них Иерусалим был местом отвержения людьми Бога, для них Иерусалим был местом убийства людьми Бога. Причём не просто Бога, а того самого доброго и светлого Учителя, Которого они знали в своей жизни. Это было живое переживание смерти Христа не просто как Крестной смерти Бога во искупление человеческих грехов, а переживание смерти очень хорошего, может быть самого лучшего человека, которого довелось некоторым из них видеть в своей жизни.

Какие ассоциации мог вызывать у них Крест? Ведь крест — это орудие одной из самых страшных казней, которую наблюдали когда-либо люди. Крест еще был орудием позорной казни. Надо сказать, что здесь человеческая душа как будто была переполнена яростью и вдохновением, придумывая чинопоследование этой казни, которая усугублялась для осужденного тем, что он должен был этот крест нести — уже ослабленный, уже униженный, уже во многом обескровленный истязаниями, которым подвергался во время следствия и суда. И вот такой несчастный страдалец должен был нести орудие своей смерти сам. Это пострашнее, чем выкапывать могилу себе. Нести не под презрительными (это еще понятно бы было), но под любопытными взорами людей. Шли озабоченные своими делами несчастные люди, в суете, в своих скорбях, и вдруг видели страдальца, который нес крест, на котором его должны были распять. Сразу можно было приободриться: а вот что ещё бывает в жизни, вот еще какие бывают страдания, а последуем-ка за ним, посмотрим, что будет дальше, — тогда, глядишь, и наша скорбная участь будет уже не такой скорбной, когда мы увидим, как страдают другие. Вот отсюда этот дьявольский феномен интереса к казни, казни как не просто средству развлечения, а как средству успокоения, умиротворения души. Страшные слова Достоевского о том, что ничто так не веселит душу, как несчастье ближнего, здесь приобретают какой-то дополнительный зловещий смысл.

И вот именно тот Крест, на котором распят Спаситель, был найден представителями государства, которое теперь уже склонно было не преследовать Церковь, а, может быть, даже сделать государственной религией — из лучших побуждений, из желания по здравому политическому смыслу опереться на тех, кого не удалось изжить, духовно закабалить, нравственно перестроить.

Крест был обретён, Крест был торжественно воздвигнут, прежде всего новообращенными христианами, и все христиане возрадовались.

Это событие не может не вызывать весьма противоречивых чувств, и кому, как не нам, старшему поколению нынешних христиан, противоречивость этих чувств не является очевидной.

Мы с вами родились и выросли в значительной степени в эпоху, когда крестов было чрезвычайно мало. Тогда только лишь на действующих храмах были кресты, да на храмах, объявленных памятниками архитектуры. Люди редко носили кресты. Крест был напоминанием о какой-то прошлой эпохе. И почитали его в основном люди уже немолодые, а чаще старые, а значит — отсталые, значит — маргинальные. У нас был другой символ, пятиконечная звезда. И многие из нас (я имею в виду тех, кто воцерковился еще в советское время) в сердце своем чаяли мечту: а наступит когда-нибудь время, и крест вознесётся над нашей страной как главный ее символ. Не звезда, а именно крест.

Ну вот, это время наступило. Сейчас, когда я хожу по знакомому мне с детства пути мимо храма Владимирской иконы Божией Матери — а я помню его с зелеными куполами, без крестов, с антенной на колокольне вместо креста, — и вижу его так фальшиво позолоченным, с крестами, я не знаю, что подлиннее — антенна или крест. Мы вступили в эпоху, когда кресты стали очень популярным атрибутом. В этом смысле весьма показательно, что одними из «первопроходцев» в сфере ношения крестов в девяностые годы стали представители криминального мира — именно они отличались ношением крестов, золотых, больших, на толстых цепях. Понять их можно: во-первых, ходили на грани жизни и смерти, во-вторых, тех из них, кто проходил какую-то катехизацию, история о двух разбойниках могла вдохновлять.

Мы с поразительной легкостью из звездоносцев превратились в крестоносцев. И в этом сказалась глубокая неправда, неправда, которая сопровождает почитание креста всю историю Церкви. Что мы чтим в кресте? Задумаемся над этим. Фетиш, амулет, гарантирующий нас от неприятностей, символизирующий нашу связь с сильными мира сего, знак того, что мы с теми, кто всегда прав? Или же для нас крест имеет какое-то другое значение? И вот это значение оказывается столь трудно вместимым в сознание, что мы об этом даже и задумываться не хотим. Ведь если мы дерзаем на себя надевать крест, возлагать крестное знамение, значит, мы зримо являем и Богу, и ближним, и самим себе свою готовность принять крест, принять крестные страдания, пусть не на реальном кресте, вот таком деревянном, к которому бы нас прибили гвоздями, но на кресте иного рода — на кресте страданий за наших ближних.

Принимая на себя крест, мы тем самым принимаем на себя необходимость идти по пути страданий. Но ведь мы и так страдали, пока в Церкви не были. А теперь еще и в Церкви надо продолжать страдать? Что это за Церковь такая бесчеловечная? Да, когда-то крест был орудием истязания и убийства человека, даже Богочеловека, но поскольку Богочеловек был распят на Кресте, а потом воскрес, то мы получили крест уже совершенно другого качества‑в качестве универсальной гарантии того, что мы в жизни будем жить гораздо легче, спокойнее, стабильнее, комфортнее, чем если бы мы креста не знали. И вот эта поразительная способность превращать крест в символ нашего потребления спокойной, стабильной, лёгкой жизни, по существу, представляется отречением от креста, а значит, и от Иисуса Христа. И мы, сами того не замечая, делаем это.

Я вполне могу представить, что в те самые времена, когда многие из новообращенных христиан восторгались обретенным Крестом, кто-то мог задаваться вопросом: а чему мы радуемся? Ведь мы нашли тот самый Крест, который напоминает нам о сущности нашей церковной жизни. Ведь многие тысячи, сотни тысяч римских граждан, принимавших по указанию начальства христианскую веру в те самые времена, принимали ее отнюдь не из желания пойти со Христом на крест, а наоборот — пойти со своим начальством по пути дальнейшей светской карьеры и успеха. И вдруг — Крест, символ страдания людей. Очень противоречиво должно было встретить общество этот торжественно вознесенный Крест, ибо, если мы дерзаем возносить крест над самими собой, мы должны на этом же уровне проживать свою жизнь, а для нас это представляется не то что невозможным, но даже ненужным. Да, мы придумали в этот праздник строгий пост. Странное сочетание: в праздник почему-то пост. Чтобы, попостившись в этот день, видимо, остаться вот с тем самым крестом, который является гарантом нашего благополучия — пусть не человеческими, но божественными силами даваемого нам сущего. Правда, от людей ничего хорошего мы не ждем. Вот подоплека жизни земной нас, носителей креста.

И вот сейчас посмотрим вокруг. Кресты стали сейчас обыденным явлением нашей жизни. Мы что — стали от этого добрей, одухотворенней? В нашей жизни больше появилось любви Христовой? Да ничего подобного. Мы с гораздо большим энтузиазмом исполняемся завистью, злобой, ненавистью.

В праздник Крестовоздвижения действительно нужно каяться, и я не раз ловил себя на том, что тропарь, который звучит в этот праздник, вызывает у меня странное чувство. Да, мы обращаемся к Кресту со словами о спасении — это правильно, а потом вдруг начинаем говорить о какой-то победе, причём исторически тропарь менялся. Сначала: «Победы на супротивныя даруй» — тут можно и бесов вспомнить, и вообще всё нехорошее в жизни, а потом: «Победы православному государю на супротивныя даруй». Не стало государя — православным христианам даруй.

Почему я дерзаю заставить вас задуматься над тем противоречием, которое присутствует в нашей жизни? Прежде всего потому, что крест — это, может быть, самое главное, зримо присутствующее в нашей жизни свидетельство о сути Христовой жизни. Можно чтить что угодно: чудотворные иконы, дары волхвов и пояса Богородицы, вообще очень многие атрибуты жизни святых, но всё это не идет ни в какое сравнение со Крестом. Любое изображение Креста это и есть изображение сути христианской жизни, сути жизни христианина на Земле. Да не будет эта суть Христовой жизни нами забыта. И да будут кресты вокруг нас и на нас побудительными стимулами к тому, чтобы жизнь наша стала жизнью со крестом и со Христом, жизнью, которой и жили первые христиане, еще не научившиеся поклоняться Кресту в один из дней календарного года.